На скамейке, у заросшего сиренью палисадника Зоськи-почтальонши, где обычно собираются на вечерние посиделки немногочисленные жители деревни Улемье, скучают, вяло обсуждая сериалы и погоду: сама Зоська – сухонькая, вёрткая старушка, и её соседка-подружка Петровна.

– Духотища-то какая! В мареве всё, да и кости ломит – видать, дожжю к ночи нагонит.

– Так-так, Зосюшка. Посвежеет хотя б.

– Эвон-эвон, Петровна, Вадька-аргентинец идёт, – оживляется Зоська, примечая приближающегося седовласого статного мужчину.

– Смотри-кась, седой уже! Видать, жизнь-то нелёгкая в ихней Аргентине, – осматривает мужчину Петровна, подталкивая соседку локтем.

– Ты на себя-то глянь, карга старая! Да он почти ровесник нам, а смотри, как хорохорится, по-теперешнему одевается: не ровня нашим-то деревенским мужикам-развалюхам.

– И то правда. А ведь помнишь, в молодости? Балагуром чернявым был. Эх, и здорово он на гитаре играл! А ещё без устали байки травил про страны заморские, далёкие.

– Недаром на край света его занесло, в Аргентину энту.

Вадька Игнатов покинул родное Улемье сразу после восьмилетки. Поступив в мореходное училище, он, как и мечтал, на всю жизнь связал себя с морем. Но романтика морских путешествий с каждым рейсом угасала, ей на смену пришло житейское зарабатывание на кусок хлеба и на красивую жизнь. В Улемье, к родителям, Вадька заглядывал во время длинных отпусков лишь на денёк-другой, проездом на южные курорты. Приезжал он всегда красавцем, одетым в импортные шмотки, с заморскими, в ярких обёртках, подарками.

Исправно, каждый месяц, присылал родителям денежные переводы, немалые по деревенским меркам. Слух о Вадькиных переводах разносила на всю округу сорока-почтальонша Зоська. Сыновьей заботой всегда любил прихвастнуть в разговоре и его отец. А мать гордилась своим Вадичком, единственным их сыночком, и тихо молилась по вечерам за его здоровье перед старинной родительской иконой.

– Здравствуйте, бабоньки, – первым поприветствовал посиделок Вадька, приподняв шляпу.

Бабы вразнобой поздоровавшись, закивали в ответ.

– Вадик, присел бы с нами, – пригласила Петровна, – али торопишься куда?

– Да, пожалуй, и не тороплюсь. Сами знаете, дом теперь пустой стоит, – вздохнул тот, присаживаясь.

– Да уж, горюшко: год как не стало Панюшки, царствие ей небесное! – запричитала Зоська. – И батюшка твой на погосте уж третий год, почитай.

– Вот, сходил в сельсовет: документы родительские забрал, – кивнул он на стоящий рядом чемоданчик, – да зашёл на кладбище, спроведал их. Спасибо вам, что за могилкой ухаживаете, что всё по-людски сделано: и кресты, и оградка поставлены.

– Так ведь, не чужие они нам, улемские. Всю жизнь рядом прожили, – поясняет Петровна. – И похоронили всем миром. Знамо, что не поспеть тебе с Аргентины энтой.

– Саныч, председатель, молодец у нас: и адрес твой сыскал, и телеграмму послал. Получил телеграмму-то?

Вадик кивает головой:

– Получил. Через месяц после смерти матери нашла меня телеграмма. Я ведь там на одном месте долго не засиживался. Работа с разъездами была. За восемнадцать лет всю Аргентину исколесил.

– А что ж в Аргентине-то, хорошо живётся? – интересуется Зоська.

– Да по-разному, не хуже чем в России. Я бы даже сказал – легче живётся: люди там хоть и бедные, но приветливые, улыбчивые, терпеливые. Особо и не кручинятся, что в нужде живут.

– Так-так, – закивали бабы, с интересом слушая аргентинца.

– И специалистов, как я, там ценят. Я ведь связистом всю жизнь: и на флоте, и там, в Аргентине. А раз ценят, значит, и оплата, соответственно, неплохая.

– Что ж, разбогател поди там? – интересуется Зоська. – Или как?

– Да не бедствую, – улыбается Вадик.

– Знаю-знаю: хорошие переводы присылал родителям – и как в море ходил, и потом. Я ведь всю жизнь на поштампе отработала, – затараторила Зоська.

Вадик встал со скамейки:

– Ладно, пойду я. Второй день уже здесь, а в доме ничего не сделано…

В доме было сумрачно и прохладно, пахло пылью и подвальной затхлостью. «Что же родители так дом запустили? Двери наперекосяк, полы скрипучие со щелями в палец, потолки желтые… А ведь я им столько денег оставлял, на новый дом хватило бы, не то что на ремонт».

Вадик присел на еле живой расшатанный стул и, положив чемоданчик на стол, стал выкладывать оттуда содержимое. Из полиэтиленового мешочка он вытряхнул на стол письма и поздравительные открытки. Почти на всех отправителем был Игнатов Вадим.

 Вот она – вся его жизнь!

 Вадик, слеповато прищуриваясь и направляя конверты к оконному свету, читал едва различимые циферки-буковки на штемпелях и раскладывал письма по годам. Набралась большая стопка из таллинской мореходки, где он в далёкие шестидесятые годы постигал азы навигации и прочие премудрости мореплавания. Чуть поменьше конвертов из Мурманска, где потом проживал и был приписан к пароходству торгового флота. Были письма с множеством ярких почтовых марок и штампами разных стран, в портах которых приходилось стоять. И лишь несколько с последнего пристанища, из далёкой Аргентины.

«Что я там делал? Для чего жил?».

Очутился он там, когда всё рухнуло: не стало страны СССР; в одночасье, пока были в море, скопленные годами деньги превратились в копеечный капитал; на судне стали жить впроголодь – денег на горючку, еду и зарплату «родное» пароходство перечисляло – мизер (да и то с задержками).

И Вадик тогда принял решение.

Сойдя на берег в одном из аргентинских портов, где второй месяц дожидались денег для дозаправки, он остался там строить новую жизнь, оборвав на долгие годы почти все связи с родителями и бросив жену. С ней его, в общем-то, ничего и не связывало. Разве что – штамп в паспорте СССР (которого больше нет) и загранпаспорт, ради которого он, чтобы ходить в загранплаванье, когда-то быстренько познакомился и женился на смазливой пустышке. Детей им Бог не дал. И в этом Вадик чувствовал облегчение и невиновность свою: не пришлось бросать.

«А, впрочем, чего это я винюсь? Жил, работал, пользу приносил, родителям помогал…»

Сложив письма обратно в пакет, Вадик полистал документы на дом, сберкнижку на имя матери со смехотворной суммой на счёте и квитанции его денежных переводов родителям. Почувствовав усталость от нахлынувших за этот день забот и воспоминаний, он закинул все бумажки в чемоданчик и прилёг на оттоманку.

Ещё не вечер, а за окном помрачнело, ветер задребезжал стёклами дряблых оконных рам, застучал печными задвижками, а потом, с нарастающими раскатами грома, темень разорвалась яркими вспышками молний. Дождь, вначале осторожно, а потом настойчиво и яростно забарабанил дробью по стёклам.

Заоконная сырость проникла в избу, и запах затхлости стал более отчётливым. К звукам дождя и грома добавилось ритмичное постукивание сверху, в потолок.

«Крыша течёт», – решил Вадик, а когда осмотрелся, увидел, что с потолка капли дождя беззвучно падают на цветастое покрывало родительской кровати. Он сдёрнул с кровати покрывало и матрац, чтобы подставить под дождевую капель тазик, и вдруг увидел, что в изголовье лежит серый холщовый свёрток. Вадик поднёс его к носу и принюхался. «Вот откуда несёт!» – он стал с брезгливой осторожностью разворачивать свёрток. Оттуда на пол посыпались разноцветные бумажки: красные советские червонцы, синие пятирублёвки и зелёные трояки. От неожиданности он выронил свёрток, и эти никчёмные теперь бумажки – бережно хранимые родителями знаки его заботы – разлетелись по всему полу.

Вадик присел на корточки и беззвучно заплакал, сотрясаясь всем телом, подвывая и скуля от бессилия что-то изменить.

Сергей ЖУРАВЛЁВ