ЕДРЁН-КОРЕНЬ

22.08.2013

Ещё весело стрекочут кузнечики, но сумерки медленно съедают цвета и многозвучье летнего дня. Затихают перепевы птах. Звонко засвиристел в тишине полуночник сверчок, надоедливо зудит комарьё, а из-за далёкого лесистого взгорья едва доносятся отголоски деревни: брехня собак да перекличка петухов. Вовка, мой дружок по жизни, зайдя по щиколотку в речку, потрошит рыбёшку для ушицы.

– Эх, мошкарни-то сколько! – слышу я его голос, гулким эхом разносящийся по речной округе. Мне некогда слушать его ворчание, я развожу костёр: кладу на несмелые язычки огня мелкий сушняк и что есть силы дую на вспыхивающие угольки. Дым щиплет глаза. А когда я их открываю, вижу на фоне блёклого неба мужика, стоящего в нескольких метрах от костра.

– Здорово, рыбаки. Как рыбалка? – интересуется тот.

– Здорово. Присаживайтесь, – киваю я на толстую сушнину возле костра, а сам продолжаю разжигать его, мельком рассматривая гостя.

Он коренаст, в длинном, почти до пят, брезентовом плаще и натянутой до ушей солдатской пилотке. На широком морщинистом лице усищи. Этакий «мужичок-лесовичок».

Закуривая, он присел на сушнину.

– А я вот порыбалил на вечерней зорьке. На ушицу бабкам набрал, – показал он рыбин в садке. – А потом слышу ваши голоса, думаю, дай зайду на огонёк. У нас-то в Замошье, едрён-корень, и поговорить не с кем – одни бабки. И те дуры старые, за рыбку-то фиг стакан нальют.

– Да мы только рады, – подходит с котелком в руках Вовка, – ушицу сейчас заварганим и под ушицу чего найдём. Меня Вовкой зовут, это – Серёга, а вас как?

– Кто Егором зовет, а кто Матвеичем. А вот спроси у наших Егора Матвеича – не сразу и поймут, о ком речь. А спроси: где Едрён-Корень живёт – сразу покажут, без заминки. Меня в округе все так зовут. – Матвеич прищурился и расщипенил усы в улыбке. – Правда, за глаза больше. Да я не обижаюсь. Фамилия у меня подходящая – Коренев.

Пока уха закипает да поспевает, ведём разговоры о клёвых местах на этой речушке, об уловах да снастях.

– Эвон, снасти-то у вас! Хороши! – восхищается Едрён-Корень. – Небось, японские?

– Да, Матвеич, японские. Умные штуки – почти сами ловят, – соглашаюсь я. Едрён-Корень, хитровато щурясь, берёт в руки свою удочку (видавший виды «телескоп»), как бы прикидывая её на вес и показывая нам.

– А вот этой удочке – цены нет, братцы мои. Это не удочка, это больше! Да она мне, – Матвеич запнулся, подбирая слова, – да она мне жизнь спасла, от тюрьмы отвернула!

– Давай-ка, Матвеич, перед ушицей-то примем; расскажешь, что за чудо-удочка такая.

Смачно заглотив содержимое кружки, Едрён-Корень лукаво щурится:

– Был такой случай у меня. – Едрён-Корень замолчал – пошевеливает костерок палочкой, то ли вспоминая тот случай, то ли не зная, с чего начать. Мы его не торопим, тоже молчим.

– А жёны-то у вас имеются?– спрашивает он, как будто забыв, о чём шла речь. Мы с Вовкой переглянулись и, пожав плечами, почти в один голос протянули:

– Имеются.

– А я вдовец. Почитай, второй десяток один маюсь, без моей Пашеньки-пташеньки. Тяжко, мужики, одному, едрён-корень. А вот сюда выйду – полегчает. Как будто её повидаю. Иду по тропке – вон там она волосы под платок сбирала, там – на ямке оступилась, а там вон – улыбалась незнамо чему. Пашенька страсть как любила в лес да на речку ходить – не скажи, что городская.

А познакомились мы с ней чудно – не на гулянке, не на танцульках. Заезжаю я как-то в правление колхоза (шофёром я всю жизнь отработал). Захожу к председателю, к Фомичу. А там она. Раньше-то мельком видал, да не примечал. Показывали, вон, мол, пташка городская к нам приехала, учителкой в школе работает, Прасковьей Ивановной зовут.

Стоит она перед председателем махонькая, бледненькая; к груди тетрадки прижимает ручонками, словно крылышками. Как есть – пташка малая, безобидная.

Он орёт на неё, аж багровеет, руками машет: «Да как же тебе ещё объяснять?! Нет у меня транспорта! Ты что – не понимаешь?! Уборочная у меня!»

А она, хоть тихо, а – своё: «Товарищ председатель, сентябрь нынче холодный, школу отапливать нечем. А дрова я ещё в мае заказывала. Вы тогда говорили, что у вас посевная».

Картина-то забавная: стоит он – бугай под два метра и она – пигалица. Председатель на меня взгляд перевёл: «А ты чего зубоскалишь? Помог бы мне дров школьнице заготовить». А сам подмигивает.

Понял я, что надо как-то спровадить учителку. Говорю: «Прасковья Ивановна, пойдёмте со мной, объясню, что и как нужно сделать». Она заулыбалась, глазёнками захлопала. Всю жизнь так – доверчивая была, в каждой мелочи людям верила.

Выходим из правления к моему «газику». Я в кузов прыгаю, достаю оттуда удочку (хлыст бамбуковый). «Ребятишки говорят – вы с ними в лес да на речку ходите. Одно плохо, говорят – нет у неё удочки. Так вот вам мой подарок. Отдыхайте на здоровье». И протягиваю ей удочку.

Она взяла её и на меня смотрит, чуть улыбается: «Спасибо. А с дровами как же решим?»

А я прямиком ей: «Вы уж, голубушка, поверьте мне – будут вам дрова. Вот с уборочной закончим и завалим вас дровами».

Отвернулась она, взяла хлыст в обе руки да как треснет им об своё колешко. Ойкнула да присела на корточки. Обхватила руками колешки, а головку на них склонила. Заплакала безголосо, лишь плечи трясутся, то ли от боли, то ли от бессилия да обиды. И такая жаль взяла меня, встал я перед ней на колени, глажу по волосам: «Что ж ты так убиваешься? Да привезу я тебе дров! Завтра на всё плюну, уговорю председателя – заготовим тебе дровец на зиму».

Едрён-Корень замолчал. Отвернувшись от костра, протирает глаза:

– Фу-у, едрён-корень, дымовина глаза разъела.

– Братцы, а уж уха, поди, поспела! – вспоминает Вовка. Он снимает с рогатины котелок и подливает туда чуток водочки.

– Для духа запашистого, – поясняет он.

Уха и в самом деле удалась – запашиста, навариста. А под неё и водочка ладно пошла. А вокруг хорошо! Покой. Лишь потрескивают дровишки в костре. Едрён-Корень молча смотрит на огонь, а потом отчего-то расплывается в улыбке, растягивая свои усищи во всю ширину лица:

– А ведь то удилище бамбуковое надломила моя пташенька. Не смотри, что хлипкая. Через ту удочку и познакомились. Дров ей в школу заготовил. Вроде бы помог, да и забыл. Ан нет – зацепила она чем-то меня. Да так зацепила, что на всю жизнь. Да и я ей чем-то глянулся.

Жили мы по-разному: и тяжело, и весело. Да в деревне, едрён-корень, легко и не жилось никогда – хоть тогда, хоть теперь. А вот меж собой всегда ладили. Да с ней и не представлю, как иначе. Ни ругаться, ни скандалить не умела. А звала она меня – Егорушка. Пожалуй, одна так и звала. Эх, да что теперь – об этом?..

Тишина вокруг. Лишь натужно цирюкает хор сверчков. На блёкло-синем небе появляются звёзды. Где-то за рекой подала свой жутковатый голос выпь.

– Матвеич, я чего-то не пойму: при чём тут хлыст бамбуковый, если в руках у тебя «телескоп», что дороже жизни? – спрашивает Вовка.

– Эти удочки одной ниточкой связаны. Почитай, как и всё в жизни, – отвечает Едрён-Корень и, хитровато щурясь, спрашивает: – А карпятники-то наши, что за деревней, поди, знаете? – Мы оба киваем головой. – Старые это пруды, с дедовских времён они здесь. Как совхоз развалился – у карпятника новый хозяин появился. Да какой там – новый?! Если я его с малолетства знаю: председателя Фомича внук Борька. Обучился, едрён-корень, в Москвах, как не работая – жрать да спать сладко. Хоть и бывает-то здесь редко, а домяру как дворец себе отгрохал; забором каменным отгородился. Да разве ж от Бога да от людей забором закроешься?

Я, было дело, к нему сунулся: «Борюшка, ты уж, по старой памяти, оформи меня сторожем на карпятник, а то на пенсии и заняться-то нечем». А он, боров, засмеялся, аж захрюкал: «Да ты чего – с головой не дружишь? У меня все охранники – до сорока лет, менты да вояки бывшие. Уж если захочешь рыбки на жарёху – лови, но что б местных бухариков там не было. А насчёт тебя я распоряжусь». «Ладно, – говорю, – Бог тебе судья. И на этом – спасибо».

А меня и без его приказов охранники на пруды пускают. Ведь, как не крути, охранник тоже человек. Приду туда – с ними байки потравлю, пару стопочек опрокину, да пару рыбин поймаю. А то ведь как иначе – возле рыбки жить и рыбки не иметь?

Так вот, как-то сидим мы с одним боровом из охраны возле их сторожки. Ему и тридцати нет, ему бы – пахать, а он, едрён-корень, сторожем пристроился. Я карасей наловил, костерок развёл, ушицы состряпал. Сидим – гутарим, ушицу лопаем. А этому всё неймётся, всё берега в бинокль осматривает – добро хозяйское стережёт.

Кого-то усмотрел. Овчарку с цепи спустил и бегом – вдоль пруда. Через пару минут слышу ребячьи визг да крики: «Дяденька, отгони собаку! Дяденька, мы больше не будем!» Потом всё стихло. Этот боров возвращается, сияет, как конфетину съел.

Тут уж меня взбрыкнуло: «Что ж ты ребятишек-то собаками травишь? Много ли они рыбки-то поймают?! Да у них, может, по теперешней жизни и жрать-то дома нечего! Ты сам-то – не удочкой ловишь, а сетёнки ставишь».

Смотрю – у него глаза бешеные стали.

 «Ты-то кто такой?! Учить меня будешь?!» Глазами зарыскал по земле – хвать мою удочку; на чурбан положил её и – тресь топором! Я даже опешил; речь, как есть, потерял. А он кинул мне под ноги обрубки: «Это тебе штраф, чтоб не вякал». И захрюкал: засмеялся довольнёхонько.

Тут меня не то что взбрыкнуло – взорвало всю внутренность!

Ведь эту удочку подарила мне Пашенька – пташенька моя. Дарила – улыбалась: «Возьми, Егорушка, удочку, а то ведь я твою бамбуковую сломала по молодости».

Эх, едрён-корень, а топор-то в чурбане этот боров оставил. У меня глаза туда упёрлись, ноги сами туда направились, а руки топор тот схватили. Сказать ни­чего не могу: молча на борова надвигаюсь. Понял он, что всё это всерьёз у меня.

Глазёнки поросячьи забегали: «Да ты что, Матвеич – из-за удочки?» А сам к воде пятится. Я к нему подступаюсь. Видит он – деваться некуда – сиганул в воду и вплавь пошёл. А у меня какая-то холодная точность в башке: на лодке достану. Бросил я в лодку топор, отчалил от берега и пустился за ним. А в голове одна мысль под гребки ложится: «Догоню-убью, догоню-убью...»

Смотрю, а боров-то затрепыхался в воде, заматерился. То вниз, то вверх ныряет. Скумекал я – на сеть свою напоролся. Вот, думаю, сейчас подплыву, веслом по башке ахну и всё тут.

Едрён-Корень замолчал, закрыл глаза, только усищи да скулы из стороны в сторону ходят. Вовка не выдержал:

– Утопил или как?

– Подплыл я к нему. Уже и веслом замахнулся... А не смог ударить. Сам не знаю почему, а встала перед глазами Пашенька: смотрит на меня и молчит, ожидаючи. Смотрит и молчит... Взял я топор, сеть порвал, вытащил борова.

– Матвеич, а как же удочка – он ведь порубил её, а ты нам целёхонькую показываешь? – интересуется Вовка.

– Так ведь были бы руки с головой, а починить всё можно, – ухмыляется в усы Едрён-Корень.

И вдруг с эхом по всей округе разнеслось протяжное:

– Его-оор! Его-руш-кааа!

Едрён-Корень засобирался.

– Засиделся я с вами. Подишь ты, бабки уже ищут меня. Пошёл я, братцы. Спасибо за угощение да за компанию. Прощевайте! – Он протянул руку и исчез в темноте кустарника – так же неожиданно, как и появился.

У меня в голове одни вопросы. Но мои рассуждения о загадочной русской душе покажутся сейчас ненужным книжным бредом.

Мы оба молчим и смотрим на полоску света, рдеющего на восходе над тёмным силуэтом леса. Сумеречный свет медленно, но верно съедает короткую ночную темень. Скоро он, с широкой улыбкой солнца, выплеснет из ночной глубины яркий и многоголосый мир летнего утра.

 


Возврат к списку